Начиналось бы всё в поезде, потому что это кажется мне доброй приметой, в поезде где-то в ночной Европе, например, между Захонем и Дебреценом, почему бы ни в белградском экспрессе, рвущемся через сонную Венгрию к Суботице, ведь я так хорошо помню звуки, в которые превращаются голоса за тонкой стенкой купе, кашель в коридоре, стук двери в другом конце вагона. Место для финала выбрать сложнее, но после долгих размышлений, после всех этих нудных ночей с их ежеминутными "за" и "против" под грохот машин на фабрике, под визг моторов и шуршание ножей по металлической поверхности матриц, когда тонкие нити теста превращаются в крупу, Дубровник в Сараево, а тёплый ветер с моря - в секущую мелким дождём непогоду на перевале, после года-другого неустанных поисков появляется, наконец, маленькая гостиница в горах. Та лёгкость, с которой я остановился на бегущей за локомотивом цепочке вагонов, лёгкость, с которой я сдался и не попытался рискнуть хотя бы на сей раз - начать всё как-нибудь иначе, уж не знаю как, но по-другому, объясняется моей глупой верой в некоторые приметы, ошибочно принимаемые за предначертания судьбы, верой, заставляющей начинать каждую новую историю вереницей светящихся окон. Вот и конец теперь известен: лестница, ведущая из пивного подвала на первый этаж, состоит всего лишь из двух пролётов, однако, албанцы наседают, хватают за рукава, ну как тут не врезать по зубам тому из них, который ближе, отцепись, гадёныш, прекрати повторять "что ты задумал, что ты ещё задумал", сам ты, похоже, что-то задумал, и правая рука твоя давно уже в кармане. Зато какое многообещающее начало: полумрак трёхместного купе международного вагона, словно последний островок в море порока, тихая заводь посреди гиганского сабантуя по случаю благополучного переезда через Тиссу, будто можно было провалиться в реку с моста или застрять на чопской таможне, не раз, наверно, предупреждённой из Пулково, что едут те, кому надо спокойно и чинно проехать без каких-либо недоразумений, потом стук в дверь - она на пороге, в довольно милом наряде, во всяком случае, не в в одной из тех курточек с разноцветными кольцами, которые свёкр навёз из Сеула. А-а, говорю я, очередная смена журналистов, где же старый выпускающий, или у вас не принято передавать дела? Нет, отвечает она, мы с твоим дружком из разных редакций, в нашей тёплую водку не жрут. Кстати, тот хмырь, что ходит зимой и летом в кальсонах, метёт дворик перед фабричной помойкой, следит за тем, чтобы в туалетах было жидкое мыло и рулоны бумаги, неоднократно и самым решительным образом высказывался против пьянства: это в России водка, а у нас, мол, только кока-кола. Не свисти, поставил его однажды на место Боря, кому охота - тот и здесь хлещет, только держись. Хмырь с помойки ни слова не понял и снова понёс про кока-колу, как здорово утоляет жажду, как понижает жар у больных, и тогда Боря просто сказал, чтобы он заткнулся, гондон, и без него тошно. Но даже если ты хочешь побыть наедине с ночной Европой, посидеть спокойно у окна и разглядеть табличку "Дебрецен" на одной из проносящихся мимо пустынных платформ, даже если новые знакомства не входили в твои планы на ближайшие десять дней, это вовсе не повод вести себя по-хамски, не пригласив позднюю гостю сесть рядом и не поддержав какую-нибудь пустяковую, ни к чему не обязывающую беседу, чем короче - тем, правда, лучше. Почти так и ответили из журнала, куда я посылал первый роман, написанный как раз за год до макаронной фабрики: покороче бы в другой раз, пятьдесят тысяч слов - для нас слишком длинно. Значит, теперь придётся ограничить себя вполне определёнными пределами, а жаль, ведь не одна сотня тысяч слов могла бы соединить начало и конец, которые мною уже придуманы. Придётся пожертвовать чем-то, например, стрельбой по фазанам или контрабандой, или полнолунием, или соитием или ещё чем-нибудь, без чего, в принципе, вполне можно и обойтись, когда играешь по правилам, придуманным не только не тобою, но и не для тебя. Разговор ни о чём, слова для неё лишь повод прищуриться, улыбнуться, выгнуть спину, скрестить руки на груди. Её приятельница считает, что я - геолог, очевидно, из-за бороды, такое вот небогатое, невзрачное, неизощрённое воображение. Этой самой приятельнице, которая сидит сейчас в купе пулковских таможенников, пьёт за милую душу сорокоградусную бурду подозрительного качества и гогочет так, что слышно за две стенки, ей хорошо знакомы подобные мне типы, скажем так, исследователей земли и её недр, весельчаков, завсегдатаев шумных компаний, а когда взгрустнётся, или просто выпадет свободный и относительно трезвый вечерок у костра, то и любителей неформальной, нехитрой, тихой песни собственного сочинения, так вот не из их ли братии и я? Сразу, чтобы не забыть, вдогонку за первым вопросом – второй: что у меня общего с гражданином начальником Павликом, нашим предводителем, вожаком, известным ей самой ещё с университетской скамьи пьяницей и пустомелей? Ниверситутской, поправляю я её, правильно говорить – ниверситутской, и нарушая порядок ответов, сразу добавляю: пустомеля - мой товарищ и работодатель, я буду продавать для него ширпотреб на базарах. С макаронной фабрикой я давно покончил, но многие мои товарищи так и остались там. Иногда мы перезваниваемся, например, я набираю номер телефона Миши и спрашиваю его: Миш, а Миш, ну как там эти суки, мудаки эти, бывшие мои начальнички, допекают тебя, бедолагу? Ох, отвечает он, и ведь как ещё допекают, как же хорошо тебе, что ты со всего этого соскочил. И сам я рад тому, что даже следов моих давно не сыскать на той гадючьей фабрике, где до сего дня пашет Миша. Там на каждом станке была ещё такая интересная штучка – электрический подъёмник для тяжеленных дисков с дырками под разные макароны: чугунная стрела, мотор, цепь с крюком и свисающий на проводе пульт с двумя кнопками. На мой вкус, идеальный вспомогательный аппарат для того, кто твёрдо решил повеситься. Потом мы с Мишей обычно вспоминаем кого-нибудь из наших общих знакомых, вот хоть Володю. Он был, конечно, не совсем в порядке - этот Володя. Рассказывал, как у них в Вятке высаживались гуманоиды. Вернее, высадились-то они ещё в Котельниче, а уж оттуда попёрли прямо по железнодорожным рельсам в областной центр. Характерное их свечение видели той ночью почти все машинисты электровозов, но никто не захотел связываться ни с гуманоидами, ни с диспетчером участка пути. Это уж потом всю ту историю размотали, после сотен допросов и очных ставок, но и там до курьёзов дело доходило: сидит машинист под яркой лампой, напротив следователь из Москвы вторую пачку сигарет курит, помощник Стёпка давно раскололся и всё показал, а наш, гнида, молчит. Как же Вы не видели их, Савелий Егорыч, устало спрашивает следователь, если топали они гурьбой, в каждом росту метр тридцать плюс фиолетовая подсветка, и только перед самым электровозом расступались, как бы нехотя? А Егорыч знай своё: мы, мол, нынче грамотные - требую диетического питания и встречи с адвокатом Макаровым Андреем. Я любил слушать володины рассказы, мне нравились в них мужские характеры и привязка к местности. За последние пятнадцать лет довелось мне поработать и среди «белых воротничков», так тоже, доложу вам, невесёлый рассказ. Утром после выходных коллеги долго и с удовольствием рассказывали друг другу, кто в каком ресторане побывал, что именно они там жрали, какого размера были порции. А некоторые следили и за культурной модой, забредали в оперу, на балет – лучше, ежу понятно, поавангардней, не так длинно, да и музыку потом можно напеть. Одну дурёху черти понесли даже в русский театр, так она потом цеплялась ко мне с вопросами, мол, сожгла Настасья Филипповна деньги или всё-таки не сожгла. Мобильный телефон зазвонил в тот момент, когда мне снился сон про то, как Кролик увольняет меня без выходного пособия. Кролик была в чём мать родила, она молча ссыпала содержимое ящиков моего стола в пакет для мусора, а я наблюдал всю эту картину снаружи, через витрину запертого изнутри магазина. Холодно, тоскливо, жалко и Кролика, и себя, и тех безделушек, тех старых писем, которые хранились в ящиках, а особенно – последнего папиного письма, присланного уже из больницы. Вот тут и донёсся звонок, я пошарил в темноте на полке около кровати, поднёс телефон к уху и чей-то тихий голос сказал по-русски: если дамочка ещё спит, выходите прямо сейчас на улицу, а если не спит, то тоже выходите, сами придумайте, что ей наврать. У него был вид уверенного в себе выходца из семьи директора столичного универмага, нос из альбома «Немецкая антисемитская каракатура» и глаза цвета медного купороса, знакомого мне по детским опытам с набором «Юный химик». Он дорожил своим временем и сразу назвал имя того, кто их интересовал - Пётр Маликов, советник по вопросам культуры в посольстве России, а по совместительству - будильник "кротов", если вы понимаете, о чём я. Никаких просьб, упаси Боже, поручений, разных там "пойдёшь в деревню - отравишь колодец", ни в коем случае, не его профиль. Просто звонки из прошлого почти каждому раз в несколько лет, как дела, привет от Антонины Тихоновны из библиотеки ВАСХНИЛ, малоприятный, но не смертельный укол иголкой в ляжку - мол, не спи, не спи, художник, не предавайся сну. Цюрих тонул в тумане, было воскресенье, семь часов утра, лебеди на озере бесстыдно попрошайничали. Здесь начинаешь понимать Ульянова, сказал он, присев на скамейку, есть во всём этом покое что-то рождающее в нормальном человеке протест, желание разбудить весь мир от спячки, обманчивое чувство, будто и всюду также размеренно идёт минута за минутой. Какого хера вы всё-таки полезли тогда на ядерный реактор, чуть жёстче, чем позволяло ему наше короткое знакомство, спросил Купорос. Тут была вторая остановка, на которой я ещё мог сойти, послав его подальше, но и она пронеслась мимо слишком быстро. Первую остaновку я прозевал, когда они припёрлись ко мне в магазин - Сопливый со своим подручным, похоже, стажёром, или как там у них это называется, когда один на тебя наседает, а второй его натаскивает. Кролик как раз сидела на кухне и красила ногти, чайник собирался закипать, за окном дождик решал, зарядить до вечера или попугать и остановиться - обычное тихое начало рабочего дня в феврале. Кажется, даже колокольчик на двери ещё не начал звонить, как они уже выросли перед прилавком – который постарше, тот без устали сморкался в одноразовые платки нежно-голубого цвета, его прихвостень крутил головой в разные стороны, будто ожидал, что с потолка посыпется мне подмога. Для начала они попросили посмотреть «какие-нибудь интересные конвертики первого дня», и я чуть было не купился на этот простейший трюк, потому что уж что-что, а конверты эти, которые я набрал однажды в Берлине на уличной толкучке хоть и по дешёвке, но без всякого чувства меры, никто у меня ни разу вообще не спрашивал. Излишне суетливо побросав перед ними свой залежалый товар, я начал блеять что-то про исключительное качество почтовых штемпелей, лихорадочно прикидывая, сколько запросить за всю кучу, чтобы наверняка от неё избавиться. Впрочем, с таким же успехом можно было пытаться втюхать что-нибудь и соседскому коту, но понял я это только минуты через три, когда обратил внимание на то, как лениво перекладывает Сопливый мои конверты из одной стопки в другую, а Стажёр по-прежнему вертит шеей по кругу. Может быть, господам будет интереснее взглянуть на первую серию немецких «цеппелинов» в превосходном состоянии, выложил я свои самые главные козыри, пытаясь как-то расшевелить странных утренних посетителей, стронуть их с места в нужном мне направлении. Мы присылали вам приглашение дважды, вдруг сказал Стажёр, вы не посчитали нужным зайти? Так он и сказал – «приглашение», как будто речь шла о банкете или встрече одноклассников. Может быть, вы держите всю эту мишуру для отвода глаз, вслух предположил Стажёр, глядя на альбомы и справочники, может быть, основная ваша деятельность лежит, так сказать, в ином русле? Огреть бы мне его тогда по башке каталогом «Михель-Восточная Европа», а ещё лучше – томиком «Бумажные деньги России» в твёрдом переплёте – иначе, глядишь, сложилась бы и вся моя жизнь, не было бы в ней ни этого озера со скамейками в стиле поп-арт по берегам, ни спящей в гостиничном номере жены советника по шпионской части.